Введение:
«Для России литература - точка отсчета, символ веры, идеологический и нравственный фундамент. Можно как угодно интерпретировать историю, политику, религию, национальный характер, но стоит произнести "Пушкин", как радостно и дружно закивают головами ярые антагонисты.
Конечно, для такого взаимопонимания годится только та литература, которую признают классической. Классика - универсальный язык, основанный на абсолютных ценностях.
Русская литература золотого XIX века стала нерасчленимым единством, некой типологической общностью, перед которой отступают различия между отдельными писателями. Отсюда и вечный соблазн найти доминантную черту, отграничивающую российскую словесность от любых других - напряженность духовного поиска, или народолюбие, или религиозность, или целомудренность.
Впрочем, с таким же - если не большим - успехом можно было бы говорить не об уникальности русской литературы, а об уникальности русского читателя, склонного видеть в любимых книгах самую священную национальную собственность. Задеть классика - все равно что оскорбить родину.
Естественно, что такое отношение складывается с малых лет. Главный инструмент сакрализации классиков - школа. Уроки литературы сыграли грандиозную роль в формировании российского общественного сознания в первую очередь потому, что книги противостояли воспитательным претензиям государства. Во все времена литература, как бы с этим ни боролись, обнаруживала свою внутреннюю противоречивость. Нельзя было не заметить, что Пьер Безухов и Павел Корчагин - герои разных романов. На этом противоречии вырастали поколения тех, кто сумел сохранить скепсис и иронию в мало приспособленном для этого обществе.
А главное - чтобы читать Чехова и Толстого, не надо было ждать очередной "оттепели". Часто забывается, что школьники сталинской эпохи учили наизусть не только Демьяна Бедного, но и Лермонтова.
Однако диалектика жизни ведет к тому, что твердо усвоенное в школе преклонение перед классикой мешает видеть в ней живую словесность. Книги, знакомые с детства, становятся знаками книг, эталонами для других книг. Их достают с полки так же редко, как парижский эталон метра.
Тот, кто решается на такой поступок - перечитать классику без предубеждения - сталкивается не только со старыми авторами, но и с самим собой. Читать главные книги русской литературы - как пересматривать заново свою биографию. Жизненный опыт накапливался попутно с чтением и благодаря ему. Дата, когда впервые был раскрыт Достоевский, не менее важна, чем семейные годовщины.
Мы растем вместе с книгами - они растут в нас. И когда-то настает пора бунта против вложенного еще в детстве отношения к классике. Видимо, это неизбежно. Андрей Битов однажды признался: "Больше половины своего творчества я потратил на борьбу со школьным курсом литературы" (8).» (10)
Петер Вайль – русский писатель, сформировавшийся на Западе – автор увлекательных и тонких эссе, где с блеском, остроумием и изяществом демонстрирует свежий и нетрадиционный взгляд на русскую литературу и русскую кухню в изгнании (9). Полюса тем и единство подхода, пристально изучающего явление. Эссе как способ наблюдения за падением капли дождя. И вот круги в озерах – отражения автора. Момент «здесь и сейчас», момент постижения сути. Мы будем также пристально смотреть на эссеиста Петера Вайля, наблюдать за движением мысли и возникновением идеи.
Часть 3:
Слово «эссе» в переводе с французского («essai») означает: «опыт», "сочинение", «попытка», «испытание», «набросок». Основателем этого жанра считается великий французский мыслитель Мишель Монтень. Прекрасные образцы эссе можно найти в «Дневнике писателя" Ф.М.. Достоевского (32). Этот жанр любили многие российские писатели и журналисты. Эссе печатали и печатают самые разные газеты и журналы, начиная с хорошо известных («Литературная газета», «Культура», «Завтра», «Огонек», «Искусство кино», «Новый мир» и пр.) и кончая только что возникшими изданиями разного типа. Суть современного эссе заключается в том, что в нем особым образом излагается определенная концепция, некая «теория», вытекающая из познания ряда, лежащих «на поверхности бытия» явлений в той или иной сфере общественной деятельности. Свои рассуждения о разнообразных жизненных проблемах автор часто представляет в самом широком плане.
Именно преобладание общих суждений и выводов над фактическим материалом является яркой, бросающейся в глаза чертой, отличающей эссе от публикаций иных жанров. Нередко такое преобладание бывает подавляющим. Но данное обстоятельство нельзя считать недостатком выступлений данного рода, поскольку авторы их и не ставят перед собой задачи -проанализировать конкретные проблемы, ситуации, рассмотреть возможность их скорейшего решения, предложить необходимые для этого меры. Конкретные факты для таких публикаций - лишь повод для общих рассуждений. «Глобальность» - обычный уровень размышлений эссеиста. И уже только в силу данного обстоятельства они (размышления) не могут быть быстро воплощены в жизнь (а порой реализация их вообще отодвигается в неопределенное будущее). В чем же смысл рассуждений «глобального» уровня? Прежде всего, в том, что они помогают, так сказать, четче увидеть актуальные, быстротекущие события в системе более важных, более фундаментальных сущностей, неких закономерностей, на которые в повседневной текучке люди не всегда обращают нужное внимание. А эссеист как бы заставляет аудиторию на миг «остановиться, оглянуться», чтобы увидеть, в ту ли сторону мы идем? Правильно ли поступаем в своих сиюминутных делах? Совпадают ли они «по вектору» с главными ценностями жизни, тенденциями ее развития?
В качестве примера, дающего некоторое представление о сути жанра эссе можно рассмотреть публикацию Андрея Печерского «Минута молчания» (30).
«Эссе - частью признание, как дневник, частью рассуждение, как статья, частью повествование, как рассказ. Это жанр, который только и держится своей принципиальной внежанровостью. Стоит ему обрести полную откровенность, чистосердечность интимных излияний - и он превращается в исповедь или дневник. Стоит увлечься логикой рассуждения, диалектическими переходами, процессом порождения мысли - и перед нами статья или трактат. Стоит впасть в повествовательную манеру, изображение событий, развивающихся по законам сюжета, - и невольно возникает новелла, рассказ, повесть. «Так начинает свое «Эссе об эссе» Михаил Эпштейн, современный эссеист, к творчеству которого мы еще вернемся. (12)
Эссе только тогда остается собой, когда непрестанно пересекает границы других жанров, гонимое духом странствий, стремлением все испытать и ничему не отдаться. Стоит остановиться - и блуждающая сущность эссе рассыпается в прах. Едва откровенность заходит слишком далеко, эссеист прикрывает ее абстрактнейшим рассуждением, а едва рассуждение грозит перерасти в стройную метафизическую систему, разрушает ее какой-нибудь неожиданной деталью, посторонним эпизодом. Эссе держится энергией взаимных помех, трением и сопротивлением не подходящих друг другу частей. В самой глубине эссе, какому бы автору оно ни принадлежало, звучит некая жанровая интонация - неровная, сбивчивая: постоянное самоодергиванье и самоподстегиванье, смесь неуверенности и бесцеремонности, печаль изгнанника и дерзость бродяги. Эссеист каждый миг не знает, что же ему делать дальше - и поэтому может позволить себе все, что угодно. Он постоянно испытывает нужду, недостаток - и походя, в одной странице или строке, тратит такие сокровища, которых другим хватило бы на долгую и безбедную жизнь целого романа или трактата.
Хороший эссеист - не вполне искренний человек, не очень последовательный мыслитель и весьма посредственный рассказчик, наделенный бедным воображением. Грубо говоря, эссе так же относится ко всем другим жанрам, как поддавки - к шашкам. Тот, кто проигрывает в романе или трактате, не умея выдержать сюжета или системы, тот выигрывает в эссе, где только отступления имеют ценность. Эссе - искусство уступки, сдачи, и побеждают в нем слабейшие. Основоположник жанра Мишель Монтень почти на каждой странице своих "Опытов" признается в своей творческой и умственной слабости, в отсутствии философских и художественных дарований, в бессилии сочинить что-либо выразительное, законченное и общеполезное. "...Тот, кто изобличит меня в невежестве, ничуть меня этим не обидит, так как в том, что я говорю, я не отвечаю даже перед собою, не то что перед другими, и какое-либо самодовольство мне чуждо... Если я и могу иной раз кое-что усвоить, то уж совершенно неспособен запоминать прочно. ...Я заимствую у других то, что не умею выразить столь же хорошо либо по недостаточной выразительности моего языка, либо по слабости моего ума" (1).